Мемуары

Сукнев Михаил, пулеметчик

2010-12-24T08:14:52Z

Даю пять-шесть бронебойно-зажигательных по орудию. Оно замолчало. Вспышек нет. Жму на спуск и даю длиннейшую очередь! Орудие кувырком. Фрицы, будто тараканы-прусаки, бросились в стороны, но до окопов было шагов тридцать! И ни один из них не добежал до спасительного окопа, все полегли на той опушке замертво!

Новохацкий Иван, командир взвода связи

2010-12-23T07:08:17Z

Очередной артналет врага. Земля рядом с блиндажом становится дыбом от разрывов. Связь, конечно, вышла из строя. Командир полка требует быстро восстановить связь, чтобы передать команду на подавление вражеской батареи. Как посылать в такое пекло солдата? А их у меня всего двое. Выскочил один из них и, маневрируя между разрывами, побежал по линии, держа ее в руке. Вскоре связь восстановилась, но буквально на считаные секунды, - и вновь оборвалась. Я понял, что связист убит или ранен тяжело, если не может восстановить линию. Посылаю второго. Наблюдаем сквозь дверной проем с начальником связи полка за его игрой со смертью. Очередной разрыв, вернее, серия разрывов, и мой связист как подкошенный падает на землю - убит...

Гельфандбейн Яков, артиллерист

2010-11-03T18:33:29Z

Винтовка с оптически прицелом на бортике окопа... Через большие окуляры бинокля, обзор крупным планом передовой линии немецких окопов. Убитая лошадь - сразу позади бруствера. О! Вчера еще, она как то иначе лежала, эта самая лошадь! Внезапный отблеск - вот они, зайчики от линз немецкого снайпера!

Рем Уланов, командир СУ-76

2009-10-28T17:57:00Z

Над моим письменным столом висит фотография СУ-76 и напоминает о днях и годах моей молодости, тесно связанных с этой машиной, о событиях и товарищах военных лет, о работе на Кубинском испытательном полигоне и о последующих делах.

Начну по порядку. В марте 1943 года, после выписки из госпиталя, я был направлен с группой красноармейцев и сержантов в 15-й учебный самоходно-артиллерийский полк на станцию Икша Савеловской железной дороги. Полк располагался на территории недостроенного завода "Гидропривод" Меня приятно удивили чистота и порядок военного городка Еще больше удивили, но и насторожили часовые у полкового знамени Они были одеты в синие комбинезоны и танковые шлемы. У здания штаба стояла странная машина. Ее ходовая часть была немецким танком Pz-III, но вместо башни, в какой-то несуразной бронезащите, напоминавшей самодельные бронепоезда времен гражданской войны, стояла знакомая всем фронтовикам пушка ЗИС-3.

Стремление придать подвижность на поле боя этой отличной, безотказной пушке и привело к созданию такого гибрида. Решение было вполне своевременным, позволившим на начальном этапе создания отечественной самоходной артиллерии использовать трофейные танки Несколько полков таких машин и было отправлено на фронт Но кем я теперь буду? Шофером, артиллеристом или танкистом? До ранения в январе 1943 года я возил на прицепе к полуторке ГАЗ-АА с кабиной "прощай здоровье" 120-мм полковой миномет. (Честно говоря, конная тяга, какой бы архаичной она ни казалась, была в условиях зимы и бездорожья эффективней автомобильной.) В 15-м полку, подчиненном Главному Артиллерийскому Управлению, готовили, в основном, шоферов и механиков-водителей танков. После трехмесячного обучения шоферам выдавали написанную от руки справку о том, что такой-то имеет право на управление автомобилями ЗИС-5 и ГАЗ-АА. Справку подписывали начальник штаба и писарь, а затем заверяли печатью. При желании такую справку писарь мог выдать достойному, по его мнению, просителю за стакан махорки...

Механикам-водителям (которые набирались, как правило, из трактористов и шоферов) их военную специальность после обучения и присвоения сержантского звания заносили в военную книжку. Теоретические занятия проводили в помещении, где на видном месте стоял силовой агрегат СУ-76 и его главная передача в сборе и россыпью.

Первый вариант СУ-76 (СУ-12) имел по два шестицилиндровых карбюраторных двигателя ГАЗ-202 мощностью 75 л.с. каждый - со своими радиаторами, своими муфтами сцепления, своими коробками передач, своими главными передачами. Эти агрегаты располагались в передней части корпуса машины, а между ними находилось место механика-водителя. Можно себе представить, как сложно было управлять двумя коробками передач, двумя муфтами сцепления?

Судьбу самоходки решили два известных советских конструктора - Липгарт и Астров в 1942 году на Горьковском автозаводе они создали ее на основе двигателей ГАЗ-202. Теперь силовой агрегат состоял из двух двигателей с последовательно соединенными коленчатыми валами. Этот агрегат, установленный на общей штампованной раме, имел уже одну двухдисковую муфту сцепления и одну четырехскоростную коробку передач производства московского, а позднее уральского ЗИСа. Агрегат суммарной мощностью 150 л.с. располагался по правому борту корпуса и был, несмотря на значительную длину, компактен и сравнительно удобен для обслуживания. Объединенная система охлаждения с одним сотовым радиатором и шестилопастным вентилятором обеспечивала нормальную работу двигателя. Упростилась и главная передача, заимствовавшая большую часть элементов от массового довоенного танка Т-26.

Так появилась СУ-76 (СУ-15). Открытый верх и низкая задняя стенка обеспечивали наилучшие условия для ведения интенсивного огня. Немецкая самоходка "Артштурм" с 75-мм орудием (это советское обозначение StuG 40), закрытая полностью, внешне была красива, работа же расчета при страшной тесноте была крайне неудобной и физически невыносимой из-за загазованности продуктами сгорания пороха и накопления снарядных гильз.

Курс моего обучения механиком-водителем подходил к концу. Программа его предусматривала 18 часов танковождения. Реально же получалось не более трех часов. Однако мне повезло. В конце августа 1943 года наш полк был передислоцирован со станции Икша в Ивантеевку. Мне и довелось вести одну из учебных самоходок по дорогам Подмосковья. Тогда я вполне прочувствовал отличные ходовые качества и прекрасную управляемость "Коломбины": все машины прошли этот путь без поломок. Самоходки же сo 122-мм орудием на базе Т-34 (СУ-122) из-за неисправностей пришли в Ивантеевку только на второй день на станцию Мамонтовка, где формировался 999-й самоходно-артиллерийский полк СУ-76. Двадцать одну машину мы получили в Кирове. Знатоки ворчали: лучше бы получать машины в Горьком, что они там в своей Вятке умеют делать кроме игрушек? Но кировские машины были ничуть не хуже горьковских или мытищинских. Кроме самоходок, полк получил еще и двадцать грузовиков ЗИС-5, двадцать машин ГАЗ-АА с закрытыми, хотя и деревянными кабинами, две летучки на базе ГАЗ-М, а также маслогрейки Антонова. Для штаба же были получены "Додж" 3/4 и два "Виллиса". Для повышения самостоятельности самоходной батареи ей были приданы по тягачу "Комсомолец", по одному "Виллису" и по мотоциклу "Красный Октябрь". Впрочем, перед отправкой на фронт эти добавки были изъяты.

В полку было не более 180 человек. На железнодорожный состав мы погрузились в конце ноября в Мытищах. Как только застучали колеса, третья скудноватая продовольственная норма была заменена второй. Пшенный суп стали заправлять консервами из красной рыбы. Куда мы едем? Этого никто не знал. После десяти дней пути, где картины разрушения - взорванные мосты, сгоревшие дома, заваленные под откос железнодорожные вагоны и искореженные куски металла - сменяли друг друга, мы переехали по шаткому деревянному мосту Днепр и увидели многострадальный Киев. Еще сотня километров на Запад, и разгрузка под налетевшими "Юнкерсами" на станции Ирша. От Икши до Ирши.

Но потери от бомбежек были незначительными. Вторая продовольственная норма была заменена на первую. Хлеба стали давать по 900 грамм и водки по 100 грамм. Придя в себя после бомбежек, построились в колонну и двинулись по зимней дороге дальше на Запад. В местечке Человичи, по указанию начальства, все самоходки и грузовики были выкрашены белой меловой краской. Мела было много - Украина.

Ночью наша батарея без света вошла в незнакомую деревню. В корпусах самоходок справа светились выхлопные коллекторы двигателей. На приборной панели фосфорически зеленели цифры и стрелки.

Ноги в ботинках и обмотках замерзли до бесчувствия. Правое плечо было горячим, левое - от близости баков с 400 литрами бензина Б-70 - холодило. В систему охлаждения был залит антифриз, самое опасное было упустить момент, когда стрелка термометра (после остановки двигателей) переходила отметку минус 35 °С: при более низкой температуре можно было не запуститься.

Одним из немногих недостатков СУ-76 была слабость двух шестивольтовых аккумуляторов 6СТ-140. Если механик-водитель проспал, проморгал падение температуры, то была еще надежда электрозапуска. Для этого в клеммной коробке переставлялись перемычки таким образом, чтобы один из стартеров был отключен, тогда второй стартер, которому предстояло запустить двигатели, получал удвоенную мощность и активней вращал коленчатые валы. Если же и таким образом запуск не получался, то оставалась надежда запустить двенадцатицилиндровую спарку вручную с помощью огромной рукоятки, рассчитанной на приложение силы двух, а то и трех человек. Последний способ - буксировка другой машиной. Но способ этот был варварским из-за перегрузок трансмиссии.

Для того чтобы размять и согреть ноги, я вылез через свой люк, обошел машину, проверил как натянуты гусеницы. Прекрасно управляемая "Коломбина" была очень чутка к неравномерности натяжения правой и левой гусениц. Проверка правильности натяжения была проста: на переднюю холостую, свисающую с ведущей звездочки, гусеничную ветвь надо было наступить ногой у первого опорного катка - два трака должны лечь на землю. Если лежат больше - гусеница натянута слабо. Если меньше - туго.

Кругом было тихо. Справа и слева виднелись хаты с соломенными крышами. Сев на свое водительское место и увидев, что стрелка термометра позволяет поспать полчаса, я закрыл люк. Проснулся я от сильного стука в лобовую часть и громкой ругани. Приоткрыв люк, я увидел двух военных, одетых в белые чистые полушубки. Один, маленький и толстый, в папахе. Другой, высокий и тощий, подсвечивал маленькому карманным фонариком. "Почему стоишь здесь? Где командир?" - кричала папаха и пыталась концом палки ткнуть меня. Я захлопнул люк, прищемив палку. "Отпусти палку!" - командовала папаха. Слегка приподняв люк, я вернул ему ее. Толстый и тонкий обошли машину и стали стучать по башне, вызывая командира. Младший лейтенант Каргинов, откинув заднюю часть брезента, выпрыгнул на землю и получил несколько ударов по спине. Подбежавшему комбату тоже влетело. Оказывается, мы остановились не на том месте.

Комбат и командир пошли пешком, дав знак следовать за ними. На первой передаче и малых оборотах даже на мерзлой земле машина двигалась бесшумно. Тридцатьчетверка со своими лязгающими гусеницами разбудила бы всех натри километра вокруг. Когда начало светать, пехота пошла вперед для захвата хутора. Несколько раз поднимались наши серые шинели, но хутор взять не смогли. На его окраине стоял немецкий четырехосный пушечный броневик и своим огнем не подпускал нашу пехоту. Каргинов приказал мне свернуть самоходку вправо и со второго снаряда я снес у броневика башню. Эта была наша первая и, к сожалению, последняя победа. Через два дня крупное немецкое самоходное орудие с расстояния в 1500 метров подкалиберным снарядом пробило лобовую броню моей "Коломбины". Следуя советам опытных механиков-водителей, я работал на заднем баке, оставляя передний полным. Из-за этого и не произошло мгновенного взрыва.

Карманы своего бушлата я отпорол еще в эшелоне. Ремень с пистолетом ТТ повесил под бушлатом. Все это помогало при необходимости быстро выскочить из машины, ни за что не зацепившись. Удар я почувствовал сразу вслед за вспышкой выстрела. Вылетел из люка, который был открыт, и побежал вперед, стараясь отбежать подальше. Споткнувшись, упал в окоп. Лежа в нем, почувствовал удар и пламя вспыхнувшего бензина. Потом начала рваться боеукладка. Когда все кончилось, я пошел к своей "Коломбине", которая превратилась из красотки в ведьму. В боевое отделение боялся заглянуть. Стало горько, тоскливо, сиротливо.

Вдруг слышу: "Уланов, чеши сюда!" Из-за маленького сарайчика выглянуло трое. Я побежал к ним - это были мои товарищи! Все живы!

Несколько дней нас терзал особист: а не сами ли вы сожгли самоходку? Потом отстал, убедившись в нашей невиновности. Зампотех полка приказал мне принять полуторку у заболевшего солдата. Я стал возить раненых на соломе в кузове, потом офицера связи полка.

В конце декабря я повез штабного офицера и своего начальника в город. При подъезде к разбитому мосту через реку Уж моя машина наехала передним левым колесом на противотанковую мину. Удар был таким сильным, что на мгновение я потерял сознание. Но мелькнула дурацкая мысль: взорвался мотор. Пришел в себя, открыл глаза, но ничего не увидел. Показалось, что ослеп. Стал пытаться протереть глаза, но рука натолкнулась на брезент. Откинув его и горячо радуясь, что вижу, стал ощупывать ветровое стекло. Оно было необыкновенно чистым и прозрачным: стекла-то просто не было! Не было капота, радиатора, левой дверцы кабины.

Когда вывалился наружу, увидел, что нет и колеса, а ступицы стоят в небольшом углублении в мерзлой земле. Капитан Семенов, сидевший со мной рядом в кабине, получил ранения в живот и в ноги. А офицера связи ударило оторвавшейся фарой и выбросило из кузова Пока он ходил за санитарами, мы пролежали на морозе часа два. У меня была контузия, химический ожог, обморожение рук, носа и ушей и множество мелких царапин на левой руке и ноге. Не знаю, что стало с капитаном. А я, пролежав три недели на соломе эвакогоспиталя, был выписан в батальон выздоравливающих.

По дороге в город Овруч увидел колонну полка новеньких СУ-76. Сердце мое учащенно забилось. Если не попаду в свой полк, так хоть в этот попрошусь. Начальник штаба в щегольском меховом жилете, подозрительно оглядев меня, - в шинели с вырванной полой, небритого, с обмороженной мордой и изжеванным танкошлемом на нечесаных патлах, - посоветовал набраться сил, привести себя в вид, достойный сержанта Красной Армии. Надо полагать, что он был прав. В Овруче, узнав, что я механик-водитель и шофер, меня "купил" представитель 26-й отдельной роты охраны штаба 13-й армии. Там меня посадили на единственный в роте трофейный танк T-IV. Попробовав его на ходу и проехав несколько десятков километров, я мог оценить его ходовые качества и удобство управления. Они были хуже, чем у СУ-76.

Огромная семискоростная коробка передач, располагавшаяся справа от водителя, утомляла жаром, воем и непривычными запахами. Подвеска танка была жестче, чем у СУ-76. Шум и вибрация от мотора "Майбах" вызывала головную боль. Танк пожирал огромное количество бензина. Десятки ведер его нужно было заливать через неудобную воронку. Вернувшийся старый механик стал настойчиво добиваться, чтобы его посадили на старое место. Против меня он стал плести интриги: дескать, Уланов ленив, много спит, машина грязная и вообще личность подозрительная. И добился своего. Место это было тепленькое: штаб армии ближе двадцати километров к переднему краю не приближался, а в танке было не более пяти снарядов. И тогда меня пересадили на броневичок БА-64.

В мае 1944 года мне предложили поехать в танковое училище в Москву. Я с радостью согласился. Но вместо Москвы нас, несколько человек, привезли в город Кременец на Западной Украине на курсы младших лейтенантов 13-й армии. Наши протесты не возымели действия. Последовала угроза исключения из комсомола. Пришлось смириться.

На трехмесячных курсах готовили командиров стрелковых и пулеметных взводов, я попал в пулеметный. Основными предметами обучения была политподготовка, тактика и материальная часть. Требовалось, чтобы курсант мог с завязанными глазами разобрать и собрать пулеметы: станковый "Максим", "Дегтярев" пехотный и немецкий MG-34. В конце августа 1944 года я был выпущен младшим лейтенантом, командиром пулеметного взвода. По приказу о выпуске моя фамилия шла под номером 232.

При формировании части в городе Дембе в Польше в полк приехал офицер. В кожаной куртке и с танковыми эмблемами. Согласно директиве Штаба фронта он отыскивал самоходчиков, по разным причинам попавших в пехоту.

Подойдя к нему, я сообщил, что я механик-водитель СУ-76.

- А командиром орудия сможешь быть?

- Смогу.

Через 15 минут, сдав свой взвод заместителю, я сидел в грузовике, увозившем "выловленных" самоходчиков. В 1228-м самоходно-артиллерийском полку я получил старенькую, но исправную машину. Механиком был харьковчанин Писанко 1927 года рождения. Худенький, слабенький, с красным носом. Но очень исполнительный.

Дорогой Писанко! Ты спас мне жизнь, вовремя остановив машину на ночной переправе через Вислу, когда я, идя впереди, неожиданно провалился в пролом настила...

Наводчиком у нас был пожилой Мигалатьев - артиллерист еще в первой мировой войне. Заряжающим - Царев с тяжелой 152-мм самоходки, радующийся тому, что не придется таскать сорокакилограммовые снаряды: у нас-то они весили всего по 12,5 кг. В тот же день мы получили инструктаж, как бороться с "Тиграми". Становитесь по две машины. Одна открывает огонь и, пятясь назад, выманивает "Тигра". Когда он подставит свой бок, другая бьет по нему с расстояния не более 300 метров. Наука была предельно простой!

После ночного восьмидесятикилометрового марша и форсирования Вислы мы зарыли в капониры пять машин нашей батареи на километровом фронте. С восходом солнца немецкая артиллерия начала обстрел наших позиций. Он продолжался до темноты. Так продолжалось трое суток. Я обратил внимание на то, что многие немецкие снаряды не взрывались. Точных подсчетов не вел, было не до того, но примерно из 10 снарядов два не взрывались. Один снаряд влетел в бруствер моего капонира и не взорвался. Сначала мы на него косились с опаской. Потом привыкли и успокоились.

На третьи сутки пошли танки. "Тигров" среди них не было. Правее нас зарылись противотанковые пушки ИПТАПа (истребительно-противотанкового артиллерийского полка). Общим огнем несколько танковых атак было отбито. Оставшиеся целыми немецкие машины уходили назад задним ходом. Очень нам помогали наши штурмовики Ил-2! С небольшой высоты они били по танкам реактивными снарядами, которые едва нас не задевали. При корректировке огня я пользовался перископом-зеркалкой. Но наблюдать через него было неудобно - при выстреле он дергался вместе с машиной. Мигалатьев посоветовал мне не пользоваться этой железкой, а смотреть напрямую. Сначала от ударной волны, идущей от дульного тормоза, закрывались глаза. Но потом привык и стал четче делать поправки.

Место, где мы стояли, было неудачное - чистое поле. И нам во избежание потерь пришлось отойти назад к польской деревне. Жители ее ушли или попрятались в подвалы, а стаи ошалевших от страха гусей белым пухом отлетали от мест, куда, разрываясь, падали снаряды. Машина моя стояла под сливовым деревом и я, не вылезая из башни, все ел, ел и ел вкусные ягоды. На второй день у меня расстроился желудок. На четвертый день меня увезли в госпиталь. Там определили - дизентерия. Как вредна неумеренность в еде!

Через 12 дней я вернулся в полк и доложил об этом помощнику начштаба. Он сказал "А у нас был твой однофамилец". Я сказал "Так это я и есть". Посмотрев на меня и все поняв, отдал распоряжение, чтобы меня кормили и в офицерской столовой, и на солдатской кухне. Поблагодарив его, я спросил, когда получу машину. Ответ был прост - когда кого-нибудь из командиров самоходки убьют.

Ждать пришлось недолго. К счастью, никого не убили. Командир полка подполковник Турганов приглядел себе одного лейтенанта из 4-й батареи. Вот туда я и направился.

Новый мой экипаж - люди все уже немолодые - встретил меня недоверчиво. Наводчик Щукин и механик Перепелица годились мне в отцы: им было под сорок, а мне еще не исполнилось и двадцати. А заряжающий Яшка Воронцов был старше меня на пять лет.

Надо отметить, что в иерархической лестнице танкового экипажа заряжающий - или, как некоторые выражались, "затыкающий", - был ее нижней ступенькой. Командир самоходки, офицер, был полновластным хозяином своей машины и людей. Идеалом был строгий, грубоватый, но справедливый лейтенант. Мямли, слюнтяи, заискивающие перед экипажем долго на своем месте не держались. Наводчик, обязанность которого состояла в уходе за орудием, приборами наводки и наблюдения, сортировке и раскладке снарядов, - а самое главное, в меткой стрельбе, - заменял командира при его отсутствии. Механик-водитель отвечал за работу двигателей, трансмиссии, ходовой части, командовал при заправке бензином или антифризом, следил за аккумуляторными батареями. Он мог поспорить с командиром относительно маршрута движения по пересеченной местности и преодоления препятствий. Нижняя же ступенька чистила снаряды от консервационной смазки, выколачивала грязь из траков, бегала на кухню с котелками и выполняла всю черную работу.

Перепелица и Щукин как бы вскользь проверяли мои знания машины и стрельбы из пушки. Почувствовав, что устройство машины я знаю хорошо, Перепелица спросил, а не был ли я механиком СУ-76? Получив утвердительный ответ, подобрел. Через некоторое время, оказав мне честь, предложил есть из одного с ним котелка. Щукин и Воронцов ели из другого. Свой офицерский доппаек я передавал в общие запасы. Выполнял вместе с экипажем все тяжелые работы. После нескольких удачных боевых эпизодов, когда мы, подбив немецкий бронетранспортер, стали обладателями различных трофеев - поповских риз, рулона красивого бархата, камней для зажигалок, - мои взаимоотношения с экипажем стали нормальными. Хотя я все время и чувствовал покровительство старших.

В середине ноября на Сандомирском плацдарме наступило затишье. Артиллерийские дуэли прекратились. Авиация не появлялась. Только в тылу за лесом поднимался аэростат наблюдателей. Наступили холода. Нужно было думать об обогреве машины. На тридцатьчетверках было проще - под днищем разжигали костер из двух, трех бревен и они, медленно прогорая, грели всю машину. Масло на днище шкварчало и пузырилось, в машине стояла вонь, но было тепло.

С бензиновой "Коломбиной" такие штучки не проходили. Из штаба пришла директива: для утепления аккумуляторных батарей использовать войлок или собачьи шкуры. Легко сказать, собачьи! Да где их взять? В округе все собаки были перебиты или разбежались.

Стали углублять капониры, перекрывать их накатом из бревен, досок и засыпать землей. Каждая передвижка батареи сопровождалась постройкой нового укрытия. Строительные работы стали настолько утомительными, что выход был один: под дулом пистолета приводить землекопов со своими лопатами. К моему удивлению, польские крестьяне, выполняя эти принудительные работы, после их завершения и распития "бимбера" (то бишь самогона) с нашей щедрой закуской, умиротворялись и уходили домой без злобы.

При пяти-, восьмиградусном морозе в отделении, где стояла наша "Коломбина", вода не замерзала. В землянке, в зависимости от интенсивности топки, было тепло, а то и просто жарко, и мы обходились без телогреек и шинелей. В конце декабря, за неделю до нового 1945 года, к нам примчался взмыленный адъютант командира полка и сообщил, что через час к нам прибудет высшее начальство из дивизии, армии и фронта. У нас произошел небольшой переполох, так как в землянке стояла металлическая бочка с продуктом брожения сахарной свеклы, которой были засеяны все неубранные из-за военных действий окрестные поля. Да и сама эта местность так и называлась - сахарный завод.

Через узкий проход бочку с брагой (исходным продуктом самогоноварения) вытащить было невозможно; выливать ценный продукт было жалко. Решение было - поставить бочку в дальний угол, закрыть брезентом, завалить шинелями и другим барахлом. Еще была надежда, что через узкий проход в землянку начальство со своими большими животами не пролезет.

Начальство, не менее десяти человек, прибыло через час. Я встретил всех у спуска в капонир. Командир полка приказал выгнать машину и изготовить ее к стрельбе. Двигатели были заранее прогреты и завелись с полоборота. "Коломбина", приподняв на пандусе свою корму, быстро, но спокойно, выехала на поверхность. Приказав Щукину поднять ствол в положение стрельбы на дальнюю дистанцию (17 километров), я выскочил из боевого отделения и доложил о готовности.

Начальству быстрота и четкость наших действий понравилась, но все направились, к моему ужасу, в землянку. Я, обогнав всех, первым влетел туда и постарался загородить собой злосчастную бочку. Когда же дым от двигателей расселся, стало попахивать бродившей свеклой. Проклятые запахи пролезли через брезент и барахло. Один из генералов сказал, что у нас попахивает чем-то кислым.

Командир, спасая положение, сказал:

- Это ребята делают бражку.

- Бражку?

- Да.

- Ну, это, пожалуй, можно. Но бимбер-то у вас есть?

- Есть немножко, товарищ генерал.

- Небось дрянь какая-нибудь?

Тут не выдержал наш главный винодел Лешка Перепелица, обиделся за свое мастерство, предложил попробовать. Начальство согласилось. Перепелица вытащил из заветного уголка две восьмисотграммовые фляжки, а потом поставил на стол кружки и стаканы. Щукин открыл банку свиной тушенки.

- Ну, за скорую победу!

Во фляжках была шестидесятиградусная... Крякнули, отерли слезы и стали шутить: ничего себе бражка! За образцовое содержание матчасти, четкие действия экипажу объявили благодарность. Командир полка был очень доволен. Уходя, начальники сказали, что бражка хорошая, но советовали ею не увлекаться. А через час опять принесся адъютант и от имени командира полка попросил еще огненной жидкости.

После Нового года все стали ждать скорого наступления. По всему плацдарму подходила броневая техника. Позади нее зарылись тяжелые 152-мм самоходки. Связисты энергично строили линии шестовой связи.

4 января 1945 года меня вызвали в штаб полка и объявили, что посылают учиться в высшую офицерскую техническую бронетанковую школу Красной Армии на отделение зампотехов батареи СУ-76. Я стал отказываться, ссылаясь на нежелание расставаться со своими товарищами, на скорое начало наступления. Ведь до Берлина оставалось всего лишь 600 километров! Начальник штаба, немолодой офицер, сказал: "Поезжай, сынок, учись. Это командир полка тебя посылает. Очень ему твой блиндаж понравился. А войну кончим и без тебя".

С каждым шагом на Восток удалялся я от своих товарищей, от моей дорогой "Коломбины". Когда переехал на попутной машине по льду Вислу, понял, что война для меня кончилась. Я еще не знал, что в июне вернусь в Германию с новыми горьковскими самоходками, не знал, что с 1946 по 1950 год буду испытывать в Кубинке танки. Многого не знал. Жизнь была еще впереди...

Источник: "Танкомастер", №4 1997

Колесник Николай, артиллерист, партизан

2009-10-28T10:08:51Z

{phocagallery view=category|categoryid=138|imagerandom=0|detail=5|limitstart=5|limitcount=2|displayname=1|displaydetail=0|displaydownload=0|bordercolor=#ffffff|imageshadow=shadow1|bordercolorhover=#cfcfcf|bgcolor=none|bgcolorhover=none|overlib=2|type=0}

Я родился 19 декабря 1922 года на Украине в селе Степановка Магдалиновского района Днепропетровской области в обычной крестьянской семье. Сызмальства работал на различных сельхозработах. Помню, оставляли меня на неделю одного стеречь баштаны. Оттуда даже собака сбежала, а я смог. Из одежды на мне была только крашеная бузиной рубаха и более ничего: первые штаны мне сшили только тогда, когда я пошел в школу. Питался я там арбузами и прочим подножным кормом, что впоследствии очень помогло мне выжить. [Его брат Владимир Гаврилович Колесник - танкист, попал на войну против Японии в 1945 году, ранен снайпером за несколько часов до первого боя в котором сгорели его танк и экипаж - рассказывает, что Николай Тарасович знал все съедобные корешки и травы, мог босиком ходить по болотному очерету и находить в болоте какие-то луковички, ловить крыс, рыбу какими-то немыслимыми подручными средствами - Максим С.]

Мне удалось закончить десятилетку, десятый класс закончил в 1941 году. В августе наш Новомосковский военкомат организовал эвакуацию непризванной молодежи, чтобы та не попала в руки немцев. Отправили нас эшелоном на восток, но под Синельниковым эшелон разбомбили. Оставшихся в живых и не сбежавших, переформировали в Запорожье: всех десятиклассников, в том числе и меня, отправили под Бердянск во 2-е Ростовское Артиллерийское училище. Но спустя несколько недель линия фронта подошла к нашему училищу. Нас построили, раздали кое-какое оружие. В станице Синявка мы приняли свой первый бой. Группа немецких танков довольно легко смяла нашу оборону и пошла дальше на Ростовское направление. Нас, оставшихся в живых после этого боя, вновь переформировали и отправили в 1-е Ростовское училище, куда мы попали прямо к началу боев за Ростов. Нас опять бросили в бой. Немцы теснили нас, мы с боями отходили дальше на восток. Потом нас сняли с фронта и отправили в тыл и в ноябре 1941 года мы оказались в Сталинграде в артучилище. В начале 1942 года наше обучение закончилось, мы получили звания. Я был направлен командиром огневого взвода 21-й мотострелковой бригады 14-го танкового корпуса 57-й армии.

Бригада наша стояла в Майкопе. Как теперь говорят, она была укомплектована всем "с нуля". Потом, с апреля до и июня месяца мы отступали на Воронеж, здесь мы остановились и образовали Сталинградский фронт. Командовал фронтом маршал Тимошенко. Мы довольно долго держали оборону, а потом немцы опять сильно ударили и отбросили нас до Старобельска. Мы отступали в страшной неразберихе под постоянным артобстрелом и под ударами с воздуха. От взвода у меня осталось только одно орудие [судя по всему, 45-мм противотанковая пушка - Максим С.] и расчет из четырех человек. По связи нам приказали занять оборону у дороги и прикрывать отход наших войск. Встали. Окопались. Немцев не было весь вечер, ночь и почти весь следующий день.

К концу следующего дня показалась немецкая колонна. Мы открыли огонь из пушки и подбили два бронетранспортера. В ответ немцы открыли сильный пулеметный огонь и под его прикрытием заползли в лес. Тогда мы перекатили свое орудие на новую позицию. К этому моменту у нас оставалось несколько осколочных и всего два бронебойных снаряда. Мы прекратили огонь. Через некоторое время немцы пошли в атаку. Мы несколько раз выстрелили по пехоте осколочными снарядами, немцы вновь залегли. Вскоре они подтянули минометы и накрыли нашу позицию. Перемешали все в кашу, разбили наше орудие...

Как ни странно, но немцы не стали добивать тех из нас, кто был ранен, подняли, дали в живот прикладом винтовки, запихнули в грузовик и отвезли в Старобельск, где был временный лагерь для военнопленных. Представьте себе: начало июля, голая степь, жара. Воду и еду нам практически не давали. Людей в лагере - тьма, все битком набито...

Несколько человек из нас решилось на побег, пока оставались хоть какие-то силы. Мы решили рассредоточиться по периметру лагеря и одновременно рвать в разных направлениях. Побежали. Немцы беспорядочно лупили из винтовок в разные стороны, но все-же почти всех перестреляли. Я и еще один боец добежали до какой-то лужи, напились и затаились в кукурузном поле. Сидели там два дня. Слышали, как ходили полицаи и тихо перемещались туда, где они только что прошли. Но, в конце концов, нас поймали: собаки нас почуяли. Полицаи нас схватили и били еще сильнее, чем немцы. Потом они отволокли нас в тот же лагерь, откуда мы бежали. Спустя некоторое время нас перевезли из этого лагеря в Умань на работы в карьер. Там уже были бараки. Кормили нас кашей из горелой пшеницы. Гоняли на работу в карьер.

Однажды налетела наша авиация и нещадно бомбила немцев. В общей суматохе мне удалось бежать. Великими предосторожностями я поездом добрался до Днепропетровска. Оттуда пешком дошел до в Новомосковска. Город был весь сожжен, но моя мать была жива. Она спрятала меня на чердаке сарая, потому что немцы расстреливали всех вновь прибывших. Через две недели на меня вышли местные партизаны-подпольщики Мирошник и Зина Белая. Они сделали мне "аусвайс". Но, видимо, неудачно: поймали меня немцы с этим "аусвайсом", заперли на два дня в бараке, где сидели такие же "невыясненные" личности. Мне повезло и через два дня меня отпустили.

Я стал членом подпольной организации. В виде прикрытия я работал слесарем по ремонту машин на жестекатальном заводе [ныне Новомосковский трубный завод - Максим С.] Основным же моим занятием был саботаж. Несколько раз мы устраивали побеги пленных красноармейцев из местного накопительного лагеря.

Нашим руководителем был Никита Головко. Вообще, разные были у нас задания. Прятали и распространяли среди проверенных горожан радиоприемники, помогали продуктами нашим пленным красноармейцам, много чего было. Помню, паролем нам служила красная пуговица за лацканом пиджака.

Так продолжалось до 1943 года. К зиме фронт подошел к селу Вольное и я получил задание выйти к передовой части Красной Армии и провести ее под мостами на завод по производству шпал. Я встретил наших, но оказалось, что это совсем не фронт, а прорвавшиеся остатки одной из частей части 35-й армии, всего человек 60. Мы приняли решение атаковать город. Мне, как офицеру-артиллеристу, дали под командование противотанковую пушку. На следующий день мы атаковали, прорвались километра на два-три вглубь, заняли вокзал и окопались на кладбище. Немцы нас вяло контратаковали со стороны города, но успеха не имели.

В 15:00 того же дня к нам в тыл с Марьяновской горы вышли немецкие танки. Мне удалось развернуть и докатить орудие до более-менее подходящей позиции и подбить один танк, но остальные танки буквально сровняли вокзал и шпалозавод с землей. Уцелевшие красноармейцы попрятались в подвалах завода и немцы еще сутки лазили по руинам и всех, конечно, перебили. Мне и еще трем бойцам удалось выбраться из этой каши. Мы кое-как помылись в какой-то затоке. Стали решать, что делать дальше. Не придумали ничего, кроме как пойти домой.

Пришли ко мне домой. Один из бойцов остался со мной дома, а двое других с партизаном Садко пошли в отряд Совы, который стоял в лесу за рекой Самарой. Была зима, река замерзла, и они пошли прямо по льду. Немцы их заметили и срезали двоих из пулемета. Потом подошли, накрыли им лица платками и ушли. Ночью на лед никто из нас не совался, но к утру трупы исчезли. Оставшийся в доме боец подлечился (у него была сильнейшая чесотка) и ушел на фронт в сторону Павлограда. Больше о нем я никогда не слышал.

Через некоторое время пошли слухи, что с Павлограда катится волна арестов подпольщиков. Мы договорились с партизанами из отряда Лещенко, что они переоденутся в немецкую форму, заберут наших из города, и под видом арестованных уведут в лес.

Но они не успели, и это вызвало даже путаницу. Немцы арестовали часть подпольщиков, а мы, оставшиеся на свободе, не знали, что это были не переодетые, а настоящие немцы. В среду мы с Колей Белым пошли в кино, на явку. Нас взяли прямо на улице. Доставили в полицию, развели по разным камерам, где очень долго и жестоко били.

Дней через десять нас вывезли в Днепропетровскую полицию. Снова месяц допросов и побоев. В конце сентября 1943 года фронт вплотную подошел к Новомосковску, и оставшихся там арестованных партизан начали спешно расстреливать. Так погибли Никита Головко, Зина Белая, Женя Шуть (секретарь горкома комсомола).

Двадцать пятого сентября нас, подпольщиков, вместе с другими военнопленными погрузили в вагоны по 95 человек в вагон и отправили на запад. Я оказался в одном вагоне с Колей Белым. Второго или третьего октября мы прибыли в Вену. Очень красивый город! Нас вели по его улицам, где росло множество фруктовых деревьев, но, к нашему сожалению, мы ничего не могли сорвать: через каждые десять метров стоял конвоир с собакой.

Привели нас в лагерь Маутхаузен (Mauthausen). Высоченный четырехметровый каменный забор. Ров с водой. Проволочное заграждение и три запретные зоны...

Построили нас по 10 человек и стали бить палками с двух сторон с таким расчетом, чтобы по каждому попасть...

Площадка, окруженная с обеих сторон рвами. Нужно пробежать с одного конца площадки до другого. Пока добежишь - обязан с себя с себя снять всю одежду и бросить в эти ямы. Потом нам сдирали волосы с головы и со всех частей тела и обливали нас каким-то дезинфицирующим средством...

Врачебный осмотр, похожий на конвейер. Каждому на груди карандашом ставят знак: крест. Если красный крест, то идешь в барак. Если синий - в лазарет. А если черный - идешь в крематорий. Мне нарисовали красный крест. Завели в "баню", где пять минут обливали ледяной водой, после чего направили в карантинный блок. Блок рассчитан на 1200 человек, но нас туда набилось много больше. Чтобы всех уместить, нас уложили "валетом" и немцы ходили по нас и жестоко били всех подряд, чтобы уместить 600 человек в один ряд.

Я оказался в одном бараке с Зориным, Лещенко и Садко. Утром нас, голых, выгнали на мороз и вместо обуви выдали деревянные башмаки на ноги. Помню, плац был вымощен булыжником, на нем в такой обуви стоять было совершенно невозможно. От холода мы жались друг к другу, но нас тут же били, чтоб не группировались, и заставляли кругами бегать по плацу. В деревянных башмаках. Потом налили в миски по 250 грамм эрзац-кофе.

В обед давали суп, но меня угораздило "не так" подать повару миску и он за это ударил меня наотмашь половником. Выбил мне передний зуб. От удара и общей слабости я потерял сознание и упал. Садко не побоялся и втащил меня в строй, этим он спас меня от неминуемой смерти.

В карантине нас держали 21 день. За это время нас всех переписали. Мы с Садко записались автослесарями. Там было так: инженеров - в цеха, а остальных - в карьер. Карьер - это сто пятьдесят три ступени вниз. Там кайлами отесывали до нужных размеров камни и затем на руках тащили их наверх. Если камень оказывался испорчен, то ты получаешь 25 ударов палкой и остаешься без обеда на неделю. Это - верная смерть.

В лагере перемешались все национальности. Здесь были все, кроме японцев и финнов. Больше всего было испанцев и поляков. Меня, как автослесаря, перевели в мастерские "Даймлера", где за три дня пришлось освоить шлифовальный станок. Изучить станок мне помогал один чех. Напарник - немец - работал днем, а я - ночью. Время шло...

Летом 1944 года американцы разбомбили наши мастерские, и мне опять пришлось работать в карьере. Есть в лагере приходилось все. Траву, древесную кору, очистки картошки и буряка. [Незадолго до смерти мой дед вдруг неожиданно вспомнил какая жирная и вкусная(!) была в Австрии глинистая земля - Максим С.]

Люди в лагере были всякие, военнопленные, гражданские, попадались также бандиты и уголовники всех национальностей. Был среди нас и австриец-коммунист. Он-то и познакомил меня с переводчиком из Одессы Марком. Втроем мы задумали побег. В тот год лагерь был переполнен и немцы начали топить заключенных в бане. Понимаете, крематорий не успевал "работать", поэтому нас загоняли в баню по 600 человек и заливали ее водой под самый потолок.

Немцы очень следили за чистотой в лагере. Не было тут ни крыс, ни мышей, ни вшей и других паразитов. Следили, чтобы не было никаких болезней. Если вскочил прыщ - немедленно кубик воздуха в вену. Если заболел, то был обязан сам утопиться в бочке с водой, специально для этого стоящей посреди лагеря!

В марте 1945 года в Маутхаузен эвакуировали заключенных из Освенцима. Лагерь оказался настолько переполнен, что кроме крематория и бани стали топить людей в штольнях каменоломни. Видя такое дело, мы решили не медлить с побегом. За два дня до побега мы засорили туалет с тем расчетом, чтобы в нужный момент никто из охраны не заинтересовался чем мы занимаемся у туалета чужого барака.

В 23:00 в лагере выключили свет и мы ушли через канализационную трубу. Со мной бежали австриец-коммунист, одессит Марк, два югослава и еще шестеро русских военнопленных. Всю ночь пробирались к горам, затемно успели добраться и укрыться в их изломах.

Горами шли три ночи. Помню лишь сырость и холод: в марте в горах очень влажно. Наши раны начали гнить. Однажды наткнулись на дом какого-то австрийского бауэра. Немцев или австрийцев, что были там, всех перебили.

К тому времени нас осталось восемь человек. Переоделись мы в штатское и вооружились тем оружием, что нашли в том доме. Потом оставили этот дом и шли еще 21 день, пока не вышли к французской границе. Там, у границы, стоял какой-то барак, где жили 16 украинцев из западной Украины. Они еще в самом начале войны были вывезены немцами с Украины и теперь жили здесь. Как мы потом узнали, они промышляли тем, что за деньги выдавали немцам местных партизан. Именно они и выдали нас эсэсовцам.

Деваться было некуда. Залезли мы на чердак и отстреливались пока было чем. Потом немцы избили до полусмерти оставшихся в живых, сковали нас друг с другом цепями и отвезли на машине обратно в Маутхаузен. Подвесили нас на воротах на цепях на всеобщее обозрение, чтобы другим не повадно было бегать. Три дня мы так висели! [Как-то на одном из торжественных собраний по поводу годовщины Победы подарили моему деду буклет "Музей Маутхаузен". Он достал одну фотографию и сказал: "А вот на этих воротах я висел" - Максим С.]

На третий день сняли нас с ворот и приказали всем повеситься. Югославы повесились. А остальные - нет. Тогда всех опять заковали и подвесили на те же ворота. Но теперь днем, скованных, водили нас на работы в каменоломню, а ночью опять подвешивали. Австриец умер на воротах, перед самой смертью просил передать своим трем детям, что он умер Человеком...

Приближалась победа. Нас почти не кормили. Эсэсовцы куда-то исчезли. А 4-го мая в лагерь въехала советская "тридцатьчетверка". Но оказалось, что лагерь находится в американской зоне оккупации, поэтому русские лишь открыли ворота и те кто мог самостоятельно двигаться, оказались сами по себе. Мы переоделись в какую-то немецкую форму, что нашли в лагере, и пошли в сторону Дуная. Подошли к рыбакам, стали просить дать нам что-нибудь поесть. Те нас погнали. Все же на одной из ферм работницы нас потихоньку подкормили, но много не давали, чтобы мы не умерли от переедания.

Через три дня мы уже могли более-менее самостоятельно есть. Но делать нам было нечего и мы вернулись в лагерь, чтобы поискать своих среди остававшихся там. Мы ожили до такой степени, что даже раздобыли где-то мотоцикл и катались на нем по округе с самодельным красным флагом. Потом приказом по американской армии всех русских собрали в городе Цветал для передачи в советскую зону. В Цветале жить было совершенно негде, американцы, как и немцы, нас почти не кормили и, по большому счету, им было наплевать на нас.

Мы решили убежать от американцев в наш старый лагерь. Так и сделали. Вернувшись в Маутхаузен, узнали, что за время нашего отсутствия погибло много людей. В лагере вершился самосуд. Потом в лагерь пришли советские представители, собрали всех советских офицеров и перевезли в Чехословакию, в том числе и меня. Там нас с пристрастием проверяли СМЕРШевцы, а оттуда нас перевезли во Львов в фильтрационный лагерь. Там опять три дня проверок. Но мне повезло, мне выдали одежду, документы и вернули мое звание.

Отправили меня на японский фронт. Но я решил заехать домой и отстал от своей части. Догнал ее уже в Джамбуле, когда боевые действия закончились. В Алма-Ате до 1946 года я проверялся еще раз НКВД. Домой я попал лишь в 1947 году, как раз в разгар голода...

Умер Николай Тарасович во сне 14 сентября 2001 года. Последние полгода ему перестала сниться война, а снились только степь и кони. До конца жизни сохранилось в нем презрение к смерти. Он два с половиной года боролся с болезнью, которая убивает людей за шесть месяцев и до последнего дня заставлял себя через силу есть и надеялся выздороветь.

Источник: записано внуком, Максимом Столяровым, по рассказам деда.
Лит. обработка: Валерий Потапов