|
Страница 3 из 7 Если удавалось втиснуться в блиндажик, то спали вповалку, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей. Иногда, если позволяла обстановка, с вечера раскладывали костер, вернее, до наступления темноты. Когда земля под костром нагревалась, угли разгребали, клали лапник и ложились, укрывшись плащ-палаткой. Так было теплее, чем в нетопленом блиндаже. Туалетных принадлежностей тоже, как правило, не было. Хорошо, если удавалось утром сполоснуть из лужи или болота лицо, утершись полой шинели. Большинство были чумазые от копоти костров. В общем, быт был самым примитивным. Теперь несколько слов о фронте, вернее, передовой. Так называли передний край и ближайший тыл, простреливаемый ружейно-пулеметным огнем. В первый же день мои представления о фронте полностью подтвердились. С рассветом начался ожесточенный бой. Наши войска пытались атаковать противника. Тот, естественно, всеми огневыми средствами отражал наше нападение. Грохот канонады нашей артиллерии и минометов сливался с грохотом разрывов вражеских снарядов и мин, треск пулеметных, автоматных и ружейных выстрелов, крики «ура!», ругань, крики и стоны раненых — все это сливалось в сплошной тяжелый грохот боя. Эту «музыку» дополняли воздушные бои в небе, яростные бомбежки и штурмовые удары вражеской авиации. Вблизи переднего края лес был очень сильно избит снарядами и бомбами. Большинство деревьев сломано или срезано осколками на разной высоте. Земля была изрыта окопами, почти сплошь усеяна воронками от бомб и снарядов. В воздухе постоянно висел смрад от разрывов снарядов, мин, бомб, пожаров. Раненые, как правило, сами добирались до ближайших медпунктов, а это полтора-два километра,— где ползком, где на попутной повозке. Санитары были заняты только тяжелыми ранеными, теми, кто не мог самостоятельно доползти. Помню мальчишку младшего лейтенанта, такого же, как и я, который с простреленной насквозь грудью, зажимая рукой рану, брел в полубессознательном состоянии на медпункт. Помочь ему я не мог, у меня была неотложная боевая работа, о которой речь ниже. Убитых, а их было много, хоронили тут же. Впрочем, хоронили — слишком громко сказано. В лучшем случае, накрыв плащ-палаткой по несколько человек, засыпали в окопе или большой воронке, в которых часто на дне стояла вода. Нередко закапывали без всякой плащ-палатки, лицом вниз. Нередко убитые по несколько дней лежали незарытыми, было не до них. Помню, в одном месте был родник, метров 300–400 от передовой. Деревья там почти все были сломаны снарядами и бомбами. Это было зимой. Солдаты ближайших подразделений пробирались туда, чтобы набрать котелок воды. Вражеский снайпер, укрывшись где-то, очевидно на нейтральной территории, делал свое черное дело. Когда я подошел туда, возле родника лежало уже четыре или пять трупов. Я сначала не понял, в чем дело, глотнул немного и пошел дальше. Отойдя шагов 20–30, я услышал щелчок пули и обернулся. Пуля достала очередную жертву, после меня подошедшую к роднику. Моя задача в этот период состояла в том, чтобы обеспечить проводной линией телефонной связи наблюдательный пункт полка с наблюдательными пунктами командиров дивизионов, которые находились непосредственно на переднем крае в батальонах первой линии. НП командира полка находился на мощной сосне метров 600–800 от переднего края. К сосне была приставлена самодельная лестница, а между ветвей сделана небольшая площадка из жердей. Там были укреплены несколько листов железа для защиты от пуль и осколков. Весь день там находился или командир полка, или его заместитель, руководившие огнем дивизионов. В полку было четыре дивизиона, на НП каждого из них шла телефонная линия, которая прокладывалась по земле. Подвешивать ее на деревья было некогда, кроме того, подвешенная линия часто нарушалась попаданием осколков, а иногда и пуль. По земле во многих местах шло большое количество телефонных линий различных частей и подразделений. Кабель у всех был одинаковый, и если снаряд или мина рвали осколками несколько линий, то непросто было разобрать, где чья линия, особенно ночью. А командир требовал постоянную связь. Крутиться приходилось весь день, а часто и ночью. Взвод был укомплектован не полностью. На каждой точке вместо двух-трех телефонистов находился, как правило, один, постоянно днем и ночью, неделями, месяцами, держа телефонную трубку у уха. Солдаты приспосабливались и к этому. К телефонной трубке привязывали небольшую петлю из шпагата или куска кабеля и надевали эту петлю на голову, так что у многих даже вытерлись волосы в этом месте, где была веревочка. Телефон нельзя было бросить ни на минуту — днем все время передавались команды и приказания, а ночью через каждые 10–15 минут проверялась исправность связи. И если телефонист на вызов не отвечал, на линию посылался линейный связист. Помню, как-то ночью не ответил телефонист одной из точек, его позывной был «Казань». Дежурил там один солдат, татарин по национальности, говоривший с довольно заметным акцентом. Я несколько раз вызывал его, но ответа не было. Все телефонисты находились на других линиях, пришлось бежать самому. Беру в руки линию и бегу по ней в поисках порыва. Ночь, темно, ничего почти не видно. Пробежал около километра — линия цела, и шла она в небольшой блиндажик, где сидел телефонист. Блиндаж имел небольшое перекрытие из бревен, вход в него был через отверстие в потолке. Глубина блиндажа была немногим больше метра. Засунул голову в дыру и позвал: «Казань». Вижу, мой телефонист спит сидя у телефона, прислонившись спиной к стене блиндажа, в котором мерцал огонек куска горевшего кабеля. Повторяю сильнее: «Казань!»; телефонист отвечает автоматически: «Казань слюшаю». Но для того чтобы услышать ответ по телефону, надо нажать разговорный клапан в микротелефонной трубке, а так как солдат спал, то, естественно, он этого не делал, хотя и во сне отвечал на вызов. Видя это, я крикнул сильнее: «Казань!» Солдат вздрогнул, проснулся, нажал клапан и ответил. Обругав его как следует, отправился назад.
|
