Гельфандбейн Яков, артиллерист

Репер номер один, левее ноль-ноль пять...

Хмурый февральский день в Таврической прикрымской степи. За темными облаками на горизонте, красная полоса предвечернего заката. Турецкий вал, ворота в Крым. Метет поземка, подхватывая сухой снег, заметая траншеи, бомбовые и снарядные воронки, заметая остатки сухого бурьяна и останки лошадей кавалерийского корпуса, штурмовавшего Армянск в дни ноябрьского штурма 1943-го года. Низко, над самой землей, стаи воронья — чистильщиков боевых полей...

Блестят льдом малозаметные, но коварные бугорки слежавшегося снега. Валенки скользят на льду, трудно держать равновесие, под порывами, хотя и не сильного, но резкого ветра. Тишина, ни немцам, ни нашим неохота подставлять себя ветру, холоду или шальному снаряду. В такой тишине только наблюдатели на переднем крае, изредка посматривая в сторону противника, покуривают тайком в рукав полушубка, разгоняя табачный дымок рукой в варежке, да снайперы с присущей им выдержкой охотников, высматривают зазевавшихся для очередного выстрела.

В сопровождении Макарыча, своего верного и бессменного ординарца, домовитого и доброго новгородца лет сорока, не спеша и боясь поскользнуться на корочке льда, иду с огневой на передовой командный пункт во второй траншее. В левой руке — провод телефонной связи. Упустишь его, будешь долго искать собственный КП в однообразной ночной степи, спросить не у кого. На боку планшет с картами, таблицами и прибором подготовки данных для стрельбы, пистолет, На спине — неуклюжий металлический термос с супом — суровый фронтовой закон: идешь на «передок» — неси еду и «наркомовские», солдатский «сидор» с моршанским табачком, сахарком и сухарями. В траншее тяжелее, чем на позиции или в штабном блиндаже, да и не известно, можно ли будет доставить пищу в нее в другое время, приходится быть предусмотрительными. Главная еда — фронтовой супчик (с «добавкой»!), заправленный салом, иногда и жареным лучком, обязательно приправленный лавровым листочком. Гороховой, «шрапнельный», «затируха» или «рататуй», изредка — фасолевый или чечевичный и совсем уж праздник — лапша (не всегда правда, с добавкой), или «борщечок» с мясцом, нарезанным в кубики, а то — как дар божий, рыбный — почти уха, когда удастся наловить рыбку — по обстоятельствам, умению и фантазии старшин и поваров походных кухонь. Но всегда пахучий, и также не всегда густой, чаще — пустой, но непременно горячий и поэтому всегда желанный. А сухарь, который скрипит сейчас в сидоре при каждом резком движении! Знаешь ли ты, читатель, что такое сухарь — солдатский спаситель многолетней сухости, сохраненный в простроченном суровой ниткой мешке вощенной бумаги с чернильной печатью «Май 1929г., Острогожский ХБК, ОТК 1233»? Распаренный в крепко заваренном чае, с сахаром «вприкуску» от глыбки, расколотой в ладошке солдатским ножом, да еще после мороза, в теплой землянке, когда «Катюша» из снарядной гильзы не коптит, снаряды не рвутся и пули не свистят над головой! Казалось мне тогда, что оставшись живым, после войны, и пищи другой не захочу, как супчик и военных лет двадцатилетней выдержки, ржаной бронебойный сухарь русского поля!

У Макарыча на спине термос с кашей, он полегче. Руки у него заняты флягами с чаем, за спиной в сидоре, фляжки в которых булькают вожделенные «наркомовские», пара кирпичей хлеба (свежего, но иногда замерзшего, а то еще и тепленького), да еще невесть что, автомат, на поясе снаряженный диск. Идет тяжело, пыхтит и отдувается, неуклюже балансируя занятыми руками, стараясь сохранить равновесие. Осталось пройти метров триста — четыреста по открытому полю, но так хочется остыть немного, присесть и отдохнуть! Нельзя, время не терпит, охота успеть до темноты.

Миновали основной ориентир — «мессер», уткнувшийся носом в танковую аппарель, справа — сгоревший танк. Вышли, скользя по льду, на малюсенький пригорочек, и вдруг...фьюить — свист пули. Да еще близко, показалось — на уровне груди. Реакция мгновенная, отработанная — резкое падение, переворот... Нет, не удался переворот, мешает термос за спиной. Лежу на брюхе, выжидаю. Тишина, покой и благодать. Полежал пару минут, чего ждать думаю, от каждой шальной пули на льду не отлежишься, надо топать. Только поднялся на четвереньки...шмяк — удар в термос, а я опять на земле. Все ясно — достиг нас фриц, проклятый! Знали мы, что перед нашим КП постреливает снайпер, но под его огонь раньше не попадали, а пехоте все не удавалось его выследить, больно хитер был. Лежу, остываю, соображаю, вот и отдых, хотел — получил! Чувствую — что то горячее льется в левую рукавичку с рукава полушубка. Неужели, мелькнула мысль, достал, паразит! А так хотелось в неведомый Крым, манит Черное море! Но боли не ощущаю, рукой шевелю. Думаю — проверю, кричу «Макарыч, как ты там, живой?». Живой отвечает, да долго ли лежать будем? Курить охота, а табачок не достать! Потерпи кричу, дело такое! Повернул голову в сторону левой руки — странная кровь течет, желтого цвета, с запахом гороха с лавровым листом! А, супчик, думаю,— так не пропадать же добру в угоду какому то фрицу! Аппетит вдруг проявился, приноравливаюсь, языком струйку гороховую захватил. Сколько я его так слизал, самого густого из самых пустых супов, не знаю, но насладился на морозце его гороховым вкусом и лавровым запахом. Голодным не остался, хотя и сытым не стал, зато в рукавичке суше стало. Полежали с полчасика, пока стемнело, исхитрились лежа снять лямки со спины, отползли метров на двадцать, и ползком преодолев злополучный бугорок, где перебежками, где на четвереньках, волоча термосы по снегу, перебирая телефонный кабель, добрались до траншеи. Звоню комдиву, докладываю ситуацию, перевариваю суп и заслуженный за неосторожность нагоняй. Макарыч развязал свой сидор, достал заветную тряпицу, вытащил из нее варенное яйцо, неизвестно какой курицей снесенное в зимней заснеженной степи, банку свиной тушенки, налил в алюминиевые кружки наркомовские. Выпили за здравие, закусили со вкусом, запили чайком с сухарями и квадратиком шоколада из командирского доппайка, выдаваемого вместо табака и извлеченного все из того же бездонного сидора Макарыча...